Неточные совпадения
—
То есть как тебе сказать… Стой, стой в углу! — обратилась она к Маше, которая, увидав чуть заметную улыбку
на лице матери, повернулась было. —
Светское мнение было бы
то, что он ведет себя, как ведут себя все молодые люди. Il fait lа сour à une jeune et jolie femme, [Он ухаживает зa молодой и красивой женщиной,] a муж
светский должен быть только польщен этим.
Несмотря
на всю свою
светскую опытность, Вронский, вследствие
того нового положения, в котором он находился, был в странном заблуждении.
Вронский, несмотря
на свою легкомысленную с виду
светскую жизнь, был человек, ненавидевший беспорядок. Еще смолоду, бывши в корпусе, он испытал унижение отказа, когда он, запутавшись, попросил взаймы денег, и с
тех пор он ни разу не ставил себя в такое положение.
То она ревновала его к
тем грубым женщинам, с которыми, благодаря своим холостым связям, он так легко мог войти в сношения;
то она ревновала его к
светским женщинам, с которыми он мог встретиться;
то она ревновала его к воображаемой девушке,
на которой он хотел, разорвав с ней связь, жениться.
Несмотря
на то, что вся внутренняя жизнь Вронского была наполнена его страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним, привычным рельсам
светских и полковых связей и интересов.
Безбородый юноша, один из
тех светских юношей, которых старый князь Щербацкий называл тютьками, в чрезвычайно-открытом жилете, оправляя
на ходу белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити
на кадриль.
Как всегда держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее от походки других
светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она сделала
те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку, улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась
на Вронского.
Анна непохожа была
на светскую даму или
на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы
на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся
на ее лице оживлению, выбивавшему
то в улыбку,
то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды
на целую неделю город, мысли не о
том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о
том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
— Этот у меня будет
светский молодой человек, — сказал папа, указывая
на Володю, — а этот поэт, — прибавил он, в
то время как я, целуя маленькую сухую ручку княгини, с чрезвычайной ясностью воображал в этой руке розгу, под розгой — скамейку, и т. д., и т. д.
Андрей часто, отрываясь от дел или из
светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть
на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал
то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
В
то время в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги
на ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать
на Бог знает что большими кушами, даже
на разные тамошние учреждения; у одного русского
светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
— А мне так кажется, что это ужасно смешно…
на иной взгляд…
то есть, разумеется, не
на собственный мой.
Тем более что я Долгорукий, а не Версилов. А если вы говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из приличий
светского лоска,
то, стало быть, вы меня и во всем остальном обманываете?
К
тому же он совершенно сознавал всю щекотливость положения Анны Андреевны, которую уважал безмерно, сознавал возможность
светских слухов, насмешек, худой
на ее счет молвы.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про влияние ее
на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не зная зачем, по глупейшей
светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между
тем про себя кривляется или смеется.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми
светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела
на меня и, видя, что я
на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до
того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Любопытно
то, за кого эти
светские франты почитают друг друга и
на каких это основаниях могут они уважать друг друга; ведь этот князь мог же предположить, что Анна Андреевна уже знает о связи его с Лизой, в сущности с ее сестрой, а если не знает,
то когда-нибудь уж наверно узнает; и вот он «не сомневался в ее решении»!
Священник с спокойной совестью делал всё
то, что он делал, потому что с детства был воспитан
на том, что это единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и
светское начальство.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с
той бессодержательной
светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили
на себе тяжесть
светского ига.
— Позвольте мне эту
тему отклонить, — произнес он с некоторою
светскою небрежностью. —
Тема эта к
тому же мудреная. Вот Иван Федорович
на нас усмехается: должно быть, у него есть что-нибудь любопытное и
на этот случай. Вот его спросите.
Вымолвил сие первее всех один
светский, городской чиновник, человек уже пожилой и, сколь известно было о нем, весьма набожный, но, вымолвив вслух, повторил лишь
то, что давно промеж себя повторяли иноки друг другу
на ухо.
Разговор принимает довольно мирный характер. Затрогиваются по очереди все
светские темы: вечера, театры, предстоящие катанья под Новинским, потом катанья, театры, вечера… Но матушка чувствует, что долго сдерживаться ей будет трудно, и потому частенько вмешивает в общую беседу жалобы
на нездоровье. Клещевинов убеждается, что время откланяться.
К этому прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но отказался от нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствии жениться пред всем светом
на потерянной женщине и
тем доказать, что в его убеждении нет ни потерянных, ни добродетельных женщин, а есть только одна свободная женщина; что он в
светское и старое разделение не верит, а верует в один только «женский вопрос».
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о
том, «мало ли кто
на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого
светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с
тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с
тем и явился».
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей
на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня
светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно
то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же
на деле. Начнем же.
Остальные двое согласились
на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не было никакой возможности. Она всегда делала все, что хотела. И потом все они слышали и знали, что в Петербурге
светские кутящие дамы и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже
той, какую предложила Ровинская.
Госпожа Татьяна эта, я уверен, в
то время, как встретилась с Онегиным
на бале, была в замшевых башмаках — ну, и ему она могла показаться и
светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?
Он с умыслом говорил против
светских девушек, чтоб заставить княжну сказать, что она не похожа
на них, и, как показалось ему, она это самое и хотела сказать своими возражениями и замечаниями,
тем более, что потом княжна задумалась
на несколько минут и, как бы не вдруг решившись, проговорила полушепотом...
Кружок этот составляли четыре офицера: адъютант Калугин, знакомый Михайлова, адъютант князь Гальцин, бывший даже немножко аристократом для самого Калугина, подполковник Нефердов, один из так называемых 122-х
светских людей, поступивших
на службу из отставки под влиянием отчасти патриотизма, отчасти честолюбия и, главное,
того, что все это делали; старый клубный московский холостяк, здесь присоединившийся к партии недовольных, ничего не делающих, ничего не понимающих и осуждающих все распоряжения начальства, и ротмистр Праскухин, тоже один из 122-х героев.
Старуха-адмиральша и все ее дочери встречали обыкновенно этих, иногда очень запоздавших, посетителей, радушно, и барышни сейчас же затевали с ними или танцы, или разные petits jeux [
светские игры (франц.).], а
на святках так и жмурки, причем Сусанна краснела донельзя и больше всего остерегалась, чтобы как-нибудь до нее не дотронулся неосторожно кто-либо из молодых людей; а
тем временем повар Рыжовых, бывший постоянно к вечеру пьян, бежал в погребок и мясные лавки, выпрашивал там, по большей части в долг, вина и провизии и принимался стряпать ужин.
— Oh, madame, je vous prie! [О, мадам, прошу вас! (франц.).] — забормотал
тот снова по-французски: с дамами Егор Егорыч мог говорить только или
на светском языке галлов, или в масонском духе.
В кофейной Печкина вечером собралось обычное общество: Максинька, гордо восседавший несколько вдали от прочих
на диване, идущем по трем стенам; отставной доктор Сливцов, выгнанный из службы за
то, что обыграл
на бильярде два кавалерийских полка, и продолжавший затем свою профессию в Москве: в настоящем случае он играл с надсмотрщиком гражданской палаты, чиновником еще не старым, который, получив сию духовную должность, не преминул каждодневно ходить в кофейную, чтобы придать себе, как он полагал, более
светское воспитание; затем
на том же диване сидел франтоватый господин, весьма мизерной наружности, но из аристократов, так как носил звание камер-юнкера, и по поводу этого камер-юнкерства рассказывалось, что когда он был облечен в это придворное звание и явился
на выход при приезде императора Николая Павловича в Москву,
то государь, взглянув
на него, сказал с оттенком неудовольствия генерал-губернатору: «Как тебе не совестно завертывать таких червяков, как в какие-нибудь коконы, в камер-юнкерский мундир!» Вместе с этим господином приехал в кофейную также и знакомый нам молодой гегелианец, который наконец стал уж укрываться и спасаться от m-lle Блохи по трактирам.
У батюшки даже в глазах зарябило: до
того пристально он смотрел
на Иудушку. Поэтому, и чувствуя, что
светские приличия требуют, чтобы собеседник хоть от времени до времени вставлял слово в общий разговор, он покачал головой и произнес...
— Я
на этом деле — генерал; я в Москву к Троице ездил
на словесное прение с ядовитыми учеными никонианами, попами и
светскими; я, малый, даже с профессорами беседы водил, да! Одного попа до
того загонял словесным-то бичом, что у него ажио кровь носом пошла, — вот как!
Но она со всею своею превосходною скромностью и со всею с этою женскою кокетерией, которую хотя и попадья, но от природы унаследовала, вдруг и взаправду коварно начала меня обольщать воспоминаниями минувшей моей юности, напоминая, что
тому, о чем она намекнула, нетрудно было статься, ибо был будто бы я столь собою пригож, что когда приехал к ее отцу в город Фатеж
на ней свататься,
то все девицы не только духовные, но даже и
светские по мне вздыхали!
Так что, как сведения, полученные мною после выхода моей книги о
том, как не переставая понималось и понимается меньшинством людей христианское учение в его прямом и истинном смысле, так и критики
на нее, и церковные и
светские, отрицающие возможность понимать учение Христа в прямом смысле, убедили меня в
том, что тогда как, с одной стороны, никогда для меньшинства не прекращалось, но всё яснее и яснее становилось истинное понимание этого учения, так, с другой стороны, для большинства смысл его всё более и более затемнялся, дойдя, наконец, до
той степени затемнения, что люди прямо уже не понимают самых простых положений, самыми простыми словами выраженных в Евангелии.
Часто удивляешься
на то, зачем, с какой стати
светской женщине или художнику, казалось бы не интересующимся ни социальными, ни военными вопросами, осуждать стачки рабочих и проповедовать войну, и всегда так определенно нападать
на одну сторону и защищать другую?
Русские
светские критики, очевидно не зная всего
того, что было сделано по разработке вопроса о непротивлении злу, и даже иногда как будто предполагая, что это я лично выдумал правило непротивления злу насилием, нападали
на самую мысль, опровергая, извращая ее и с большим жаром выставляя аргументы, давным-давно уже со всех сторон разобранные и опровергнутые, доказывали, что человек непременно должен (насилием) защищать всех обиженных и угнетенных и что поэтому учение о непротивлении злу насилием есть учение безнравственное.
Иностранные
светские критики тонким манером, не оскорбляя меня, старались дать почувствовать, что суждения мои о
том, что человечество может руководиться таким наивным учением, как нагорная проповедь, происходит отчасти от моего невежества, незнания истории, незнания всех
тех тщетных попыток осуществления в жизни принципов нагорной проповеди, которые были делаемы в истории и ни к чему не привели, отчасти от непонимания всего значения
той высокой культуры,
на которой со своими крупповскими пушками, бездымным порохом, колонизацией Африки, управлением Ирландии, парламентом, журналистикой, стачками, конституцией и Эйфелевой башней стоит теперь европейское человечество.
Так что если прежде только человек, исповедующий церковное религиозное учение, мог, признавая себя при этом чистым от всякого греха, участвовать во всех преступлениях, совершаемых государством, и пользоваться ими, если он только при этом исполнял внешние требования своего исповедания,
то теперь и все люди, не верящие в церковное христианство, имеют такую же твердую
светскую научную основу для признания себя чистыми и даже высоконравственными людьми, несмотря
на свое участие в государственных злодеяниях и пользование ими.
И очень скоро
на книгу появились критики, не только духовные, но и
светские, которые правительство не только допускало, но и поощряло. Так что даже опровержение книги, которая считалась никому не известной, назначено было
темой богословских сочинений в академиях.
Уже ко времени Константина всё понимание учения свелось к резюме, утвержденным
светской властью, — резюме споров, происходивших
на соборе, — к символу веры, в котором значится: верую в то-то, то-то и то-то и под конец — в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, т. е. в непогрешимость
тех лиц, которые называют себя церковью, так что всё свелось к
тому, что человек верит уже не богу, не Христу, как они открылись ему, а
тому, чему велит верить церковь.
А это-то признание
того, что
то, что нам кажется злом,
то и есть зло, или совершенное непонимание вопроса, и служит основой суждений
светских критиков о христианском учении, так что суждения о моей книге, как церковных, так и
светских критиков, показали мне
то, что большинство людей прямо не понимают не только самого учения Христа, но даже и
тех вопросов,
на которые оно служит ответом.
Все знают, что если грех убийства — грех,
то он грех всегда, независимо от
тех людей, над которыми он совершается, как грех прелюбодеяния, воровства и всякий другой, но вместе с
тем люди с детства, смолоду видят, что убийство не только признается, но благословляется всеми
теми, которых они привыкли почитать своими духовными, от бога поставленными руководителями, видят, что
светские руководители их с спокойной уверенностью учреждают убийства, носят
на себе, гордясь ими, орудия убийства и от всех требуют, во имя закона гражданского и даже божеского, участия в убийстве.
Хотя Софья Николавна слишком хорошо угадывала, какого расположения можно ей было ждать от сестер своего жениха,
тем не менее она сочла за долг быть сначала с ними ласковою и даже предупредительною; но увидя, наконец, что все ее старания напрасны и что чем лучше она была с ними,
тем хуже они становились с нею, — она отдалилась и держала себя в границах
светской холодной учтивости, которая не защитила ее, однако, от этих подлых намеков и обиняков, которых нельзя не понять, которыми нельзя не оскорбляться и которые понимать и которыми оскорбляться в
то же время неловко, потому что сейчас скажут: «
На воре шапка горит».
Удивительным, странным, необычайным вдруг показалось ему его свидание с нею. Возможно ли? он встретился, говорил с
тою самой Ириной… И почему
на ней не лежит
того противного,
светского отпечатка, которым так резко отмечены все
те другие? Почему ему сдается, что она как будто скучает, или грустит, или тяготится своим положением? Она в их стане, но она не враг. И что могло ее заставить так радушно обратиться к нему, звать его к себе? Литвинов встрепенулся.
Литвинов дал удалиться герцогине со всей ее свитой и тоже вышел
на аллею. Он не мог отдать себе ясного отчета в
том, что он ощущал: и стыдно ему было, и даже страшно, и самолюбие его было польщено… Нежданное объяснение с Ириной застигло его врасплох; ее горячие, быстрые слова пронеслись над ним, как грозовой ливень."Чудаки эти
светские женщины, — думал он, — никакой в них нет последовательности…
Один из таких, по фамилии Кандолинцев, не пропускал ни одного случая втираться в
светские дома и решился для этого, как говорили, «
на героические подлости». Благодаря своим компанейщикам он однажды ценою немалых жертв добился
того, что его пригласили участвовать в любительском спектакле с настоящими
светскими людьми; но в самом этом великодушии крылась новая обида: Кандолинцеву дали самую ничтожную, выходную роль, лакея без слов.
Решаясь не увозить только что взятую из института дочь в деревню, княгиня должна была сделать с княжною несколько визитов двоюродным сестрам своего покойного мужа и некоторым его старым
светским приятелям, —
те в свою очередь, разумеется, отдали бабушке эти визиты, и реставрированные таким образом знакомства в самое короткое время поставили ее дом
на полуоткрытую ногу.
Елена благодаря
тому, что с детства ей дано было чисто
светское образование, а еще более
того благодаря своей прирожденной польской ловкости была очень грациозное и изящное создание, а одушевлявшая ее в это время решительность еще более делала ее интересной; она села
на стул невдалеке от князя.